У наместника Оптиной пустыни есть любовь. Любовь давняя, жгучая, всеобъемлющая. Он каждый день подъезжает к своей любви по два раза на пятидверной белой "Ниве" и выходя, окидывает взглядом моментально подобревших глаз. Приближаясь к ней, он втягивает воздух ноздрями, с наслаждением вдыхая аромат своей любви. Не буду больше томить читателя ожиданием и скажу прямо — это конюшня. Ну, и лошади, населяющие ее. А если быть предельно точным, то любит он лошадей и все, что с ними связано. Значит и конюшню. Сколько раз он кормил своей натруженной пастырской рукой Мальву, Ветерка, Каштана и прочих насельников этого добротного кирпичного здания на подсобном хозяйстве! Заранее насушенные подсоленые сухарики бережно хранились конюхами. Они были до того хороши, что молодые послушники (по неопытности наверно) с удовольствием хрустели ими, запивая сладким чаем.
Архимандрит Венедикт любил в конюшне думать, принимать непростые решения и просто отдохнуть душой, расчесывая гриву лошадки, созерцая, как та млела от благодарности, кося лиловым глазом. Он поражался этими творениями Божиими и часто приводил их в пример братии монастыря в своих проповедях в трапезной после воскресной Литургии.
— Вы прсмотрите, к примеру, на монастырских лошадей! — обращался он к своим подопечным, которые только-что сытно откушали и мысленно уже были на пути в свои келии (или еще куда). — Сколько они работают! И ничего не требуют! С каким смирением они выполняют команды и безропотно тащат тяжеленную телегу! — архимандрит окидывает грозным взором братию, — А теперь взгляните на себя! Сравнение будет не в вашу пользу! Все немощные, все ропщут, все чего-то ищут получше, кто келию, кто послушание! Да какие вы христиане? Вы хуже тварей безсловесных!
В этом месте месте проповеди явно сквозило желание наместника распустить братию и набрать табун лошадей. А может он и не хотел этого — никто не решался его об этом спросить. Но, с Каштаном или Ветерком он общался намного чаще и душевнее, чем с каким-нибудь иноком Вениамином, при виде которого у батюшки делалось такое брезгливое выражение лица, как-будто он наступил на кучу фекалий ( не лошадинных, конечно).
От участи посетить конюшню не мог отвертеться никто. Даже Патриарх Алексий ll смеренно кормил лошадок, а отец Венедикт таял от удовольствия, что Святейшему нравятся его питомцы.
— Это Каштан, чистопородный чувашский тяжеловоз, — говорил он с нежностью, похлопывая по откормленному боку слонообразного коня.
Святейший улыбался и протягивал на раскрытой ладошке румянный сухарик Каштану, голова которого была размером с автомобиль "Ока".
"Хрум," — сухарика как не бывало. Отец Венедикт цветет от счастья. Окружающие тоже выражают верноподданическую радость по этому поводу.
Владыко Климент, что правил Калужской епархией, на территории которой находилась в то время Оптина пустынь (хотя, в принципе, монастырь ставропигиальный, то есть находится в ведении Патриарха) знал наверно всех лошадей по именам и изучил характер и биографию каждой наизусть. Архимандрит Венедикт был шедр, и не скупился разделить свое счастье пребывания на конюшне с другими.
История Церкви знает примеры привязанности священноначалия к сим благородным животным, но Боже упаси, я не желаю и не желал проводить параллель между Византийским Патриархом Феофилактом, который кормил своих коней миндалем и поил тончайшим вином ( погиб неудачно свалившись с лошади) и честнЫм архимандритом Венедиктом, известного всем своей суровой жизнью и монашеским воздержанием. Тем паче с еретиком императором Константином V Копронимом, известного тем, что в целях улучшения здоровья сам мазался с ног до головы конским навозом, так еще и привлекал свою свиту к этому народному средству ( в те времена бабушки наверно тоже не дремали, вот и присоветовала какая-то доверчивому помазаннику сей нетрадиционный способ). Просто отец Венедикт мог любоваться часами, как какой-нибудь мерин, отгоняя хвостом навозных мух, задумчиво жует овес или справляет нужду...
Один только унылый вид свинцовых туч, сгнивших на берегу туш то ли китов, то ли прочих левиафанов, белеющих своими остовами на мрачном темно-сером песке. Эти гигантские кости вообще служили центральным местом в пейзаже происходящих событий. Минимум декораций и максимум успеха. Так на чем можно заработать признание мировой общественности при суперминибюджетном вложение в фильм? Правильно! В раскрытии всех тайн загадочной русской души. И Звягинцев стал планомерно и методично вскрывать эти самые пласты русской души провинциального Поморья.
Все герои от мала до велика матерятся. Точнее, говорят матом. От лощёного альфа-самца-московского адвоката, до сынули главного героя. Глава администрации тоже не отстаёт от них, даже в некоторых диалогах опережает. Если подразумевается, что это обыденный разговорный язык российского обывателя, то господин Звягинцев засиделся в богемных кулуарах и ему пора выйти на свежий воздух, обновить, так сказать, словарный запас. Может быть Ксюша Собчак, Якубович и сам мэтр (Михалков) и любят ругнуться, показав, что и им не чуждо все человеческое (не зря же Великий Никита со братиями по цеху выступил за узаконивание матершины на экране), то простым представителям среднего класса, студентам и прочему населению интернет-пространства это предстовляется основным критерием "быдлости". Ну, ладно, нехай ругаются, как бомжи собирающиеся по утрам у входа в метро у Трёх вокзалов, но для пущей привлекательности они еще и все водку хлешут, порой даже из горлА. Да-с. Как в восьмидесятые годы прошлого столетия, когда выделяли на похороны по два ящика на рыло, то бишь, на труп. Чтоб больше досталось. ГиБэДэДэшники, глава района, альфа-самец-адвокат, несчастная жена главного героя, её подруга, ну, и, само собой, сам главный герой. Ах, да! Ещё и сынуля пиво дует с дружками на развалинах старой церкви.
Восьмидесятые годы прошлого столетия. Следственная камера свердловского изолятора . Не "первоходы". Опытная публика, прошедшая лесоповалы " Севураллага" и "Тавдаспецлеса". Вымуштрованные в образцово-показательных колониях Нижнего Тагила и опухавшие с голодухи в " Ивдельлаге". И вот теперь эти "лучшие" сыны Отечества застойных времён сидели в небольшой душной камере в ожидании окончания следствия, суда и отправки в очередной раз на "зону". Чтобы не терять времени дарам — играли. Во всё что можно. В нарды, шашки, шахматы, домино и карты. Играли на курево (не " общаковое"), жратву (не пайку) и деньги. А так-же, чтобы поддерживать своё тело в боевой готовности — на приседания и отжимания от пола. Центральное место игровых баталий была "платформа" — то есть стол, стоящий посреде камеры с приваренными сваркой к полу ножками. На нём резались от души в легальное домино. Хотя играли в него в доминошный аналог "двадцати одного" и "буру". Зэки же — что с них взять?
В клубах дыма моршанской махорки и свердловской " Примы" татуированные подозрительные личности, блестящие от липкого пота, день и ночь колотили по железной поверхности костяшками.
— Эх, не "очко" меня сгубило, а к одинадцати туз! — слышалось оттуда.
— Ты давай келешуй(перемешивай) получше! — вторил ему хриплый голос.
Резкий удар в дверь ключами, и недовольный крик контролёра:
— Эй, потише там! Отбой уже был!
Хотя к "второходам" ("третьеходам, четвероходам") у ментов отношение было вполне лояльное, за пустяки своими резиновыми дубинками не массировали зэковские тела, а вот кто впервые оказался за стенами свердловской тюрьмы — тем доставалось за всё.
Игроки переходят на полушёпот. Но через пол-часа опять азарт берёт вверх:
— Давай присядай! Ох-ха-ха!
Проснулся утром в приподнятом настроении. Почему? Сам не знаю! Но, чувствую, сегодня у меня получится ВСЁ !!!
Законный выходной. Быстро собираюсь и еду в родное троллейбусное депо за авансом. На дворе капала с крыш весна 1997 года, и мы не ведали тогда, что наступят времена банковских карт, и потому каждое получение зарплаты или авнса являлось ярким событием в жизни водителя троллейбуса. Касса находится на первом этаже административного здания. Народ предусмотрительно подтягивался с самого утра. Занимали очередь. На себя, на смещика, на друга-собутыльника. Водители, работающие во второую смену спешили получить деньги до заступления, но бывало, что простояв несколько часов в очереди, со злостью взглянув на часы и, матеря на чём свет стоит кассиршу, которая "не шевелится", нехотя уходили заступать на станцию " Уктус", "УНЦ" или какое-нибудь "Чкалово". Те, кто работали в первой половине дня, не теряли надежды получить деньги пораньше, не дожидаясь окончания работы. Как это? А так!
Водитель:
— Алло! Это водитель Иванов с машины 145. Звоню с Химмаша, двери что-то прихватило и масло из гидроусилителя вылилось, надо дополнить.
Диспетчер депо:
— Куда едете, когда пересменка?
Водитель:
— До пересменки еще круг, еду на вокзал.
Диспетчер депо:
— Заезжайте в депо, машину не "раздевайте", дверь отремонтируют, масло дольют и в рейс.
Радостный водитель мчится в депо, бросает машину около"канавы" и уже орёт в очереди у кассы:
— У меня выезд через 10 минут! Пропустите!
Хотя некоторые и вполне законно ставят свои троллейбусы на техосмотр, что заложен у них в расписании и чинно следуют за честно заработанным рублём.
То, что творилось вокруг заветного окошка — словами не описать. Споры, взрывы дикого хохота, сальные анекдоты, обсуждения производственных проблем, с отстаиванием своей точки зрения с пеной у рта... Заранее формировались компании по пропитию энной части получки, заранее приглашались на бутылочку пива приглянувшиеся молодые водительницы, недавно пришедшие с курсов. Периодически прибегал со второго этажа заместитель директора по эксплуатации Николай Иванович Мячков и, выпучив глаза, шевеля усами, пытался достучаться до сознания своих подчинённых:
— Что за шум?! Вы люди или нет?! Вы слова понимаете?! Орёте, как табор цыган! Бухгалтерия не может из-за вас работать!!! Все на улицу! Там очередь занимайте! Заходит только тот, кто получает! Один!
Все уходили на свежий воздух. Дружно закуривали, а потом постепенно просачивались обратно.
Давным-давно, лет этак триста тому назад жил на земле сибирской человек зело чудаковатый. Ходил по деревням-сёлам, шил-штопал шубы, чем и зарабатывал на пропитание. Спал под крышей работодателей и харчевался с их стола. Да только вот кушал он шибко мало, да и полного расчёта не получал в силу своих странностей. А странности были немалые и совершенно непонятные для суровых обитателей Верхотурского уезда. Вот, допустим, сошъёт он шубу, всё чин-чинарём, хорошая, по плечу хозяину, ладная, да только останется самая малость — рукав пришить, а глянь, от работника по утру и след простыл, пока все домочадцы спят! Ну, доделают уж сами, зла особого нет, так как плату за работу этот чудак не брал наперёд, а много ли он проел? Но для порядку при встрече бока намнут на всякий случай, ибо непонятно как-то, да и вообще...
А рыбак он был заядлый. Казалось, что рыба сама шла к нему на незамысловатую удочку, сделанную из ивовой ветки. Себе оставлял немного, сварит уху на костре прямо на берегу Туры, а остальное раздаст задарма, кто на пути попадётся. Чудак одним словом. Что с него взять? Ни авторитета, ни достатка, квёлый какой-то, болященький, хоть и не старый. Кто ж такого воспримет всеръёз? Тихий, не ругается, по бабам не гуляет. Не от мира сего, одним словом. Только ребятишкам от него развлечение. Идёт, бывало, на речку с удочкой, а они за ним гурьбой бегут.
— Сеня, Сеня! Рыбку дай! — и камешками в него швыряют.
УАЗик прыгал на ухабах и трещал по швам. Но пер и пер вперед.
— А это, — с восторгом сообщил мне, повернувшись с переднего сиденья отец Христофор, — Андрюхин кордон!
Я не понял причину радости отца Христофора и потому переспросил:
— А почему он Андрюхиным называется?
— А потому... — начал было инок свое повествование, но вдруг замолчал, послышался глухой удар — это стотридцатикилограммовая Христофорова масса оторвалась от сиденья на очередной ухабине и с помощью головы попыталась пробить крышу монастырского УАЗа. — Зараза! — выругался отец Христофор, но тут-же поправился, — Прости Господи!
— Крышу не проломи, недавно из ремонта, — незлобиво пробурчал монах Нафанаил, что был за рулем.
— А потому, что там жил Андрюха, — закончил свою мысль отец Христофор, потирая голову. — Он вон в том вагончике жил круглый год, штабеля с лесом сторожил.
— И зимой? В вагончике? — удивился я, рассматривая ветхое сооружение на колесах.
— Да, и зимой! Весь день дрова пилит, потом всю ночь топит.
"Ну, трудолюбивый — ну, и что?" — подумал я.
— А то, — неожидано отец Христофор стал отвечать на мой немой вопрос, эмоционально шлепая губами на своем заплывшим жиром лице, — что был здесь пожар, видишь все обгорело? А Андрюхины штабеля не затронуло!
Тут я понял, что расскажут про очередное чудо. Признаться, после того, как я воцерковился, столько чудес повидал, и еще больше услышал, что удивить меня стало довольно-таки трудно. И мое ожидание оправдалось.
— А то, — повторил отец Христофор, — что он крест сделал из досок и поставил около своего вагончика. Ну, и молился конечно пред ним.
ПРОДОЛЖЕНИЕ В КОММЕНТАРИЯХ
— Мужчина, если вы хотите спать, то идите в комнату отдыха.
Гражданин не открывая глаз поменял горизонтальное положение на вертикальное и продолжил свой сладкий сон измученного дорогой путника.
За мной отдыхает обладатель лилового синяка под глазом. Бравые полисмены не обошли и его вниманием:
— Ну, а сегодня что скажешь?
По всей видимости он им знаком не первый день.
— Погреться дашел, — отрапортовал тот.
— Да, ладно! Сегодня тепло на улице, — отвечают они "бомжу". — Пять минут тебе, понял?
Бродяга понял, и спустя ровно пять минут он дисциплинированно покинул зал ожидания. Спящий мужчина оказался менее послушный. Поспав немного сидя, он опять завалился на сибенья, только сменив направление ног.
Три азиата расположились передо мною, и как водится у них на Урале, срочно была извлечена "мобила" и тарабарская речь наполнила все помещение. Не знаю почему, но в Москве дело обстоит иначе. Там я наблюдал как представители арабского мира, и явно приехавшие из дальнего зарубежья, тужась и страшно коверкая слова, но все-же изъяснялись на русском языке. Я подумал, что это случайность, что это у них "фишка" такая в ихнем роду, тейпе, или что у них там осталось из феодального прошлого и не менее феодального настоящего. Но тут-же услышал речь с акцентом от группы вполне наших "киргизов". Мне стало вообще интересно, и мои уши заработали как локаторы, но нигде, ни на вокзале, ни в метро я не услышал радостного вопля на всю округу: "Рашид, салам!" А вполне приличное:"Здравствуй, Рашид!"
Поболтав немного по телефону и обсудив, наверно паденье рубля, курс героина на опиумном рынке, падеж баранов или еще что-то, я не знаю, так как ленюсь выучить их язык на котором говорил... а кто собственно на нем говорил? Напрягаю память, но кроме Первого Секретаря Компартии Казахстана и так-же Первого и пожизненного Президента Великих Казахских степей Султана Назарбаева, мне в голову не приходит. В общем, вдосталь поговорив, они ушли. Их место незамедлительно занял вполне респектабельный мужчина. А я замер в размышлении, нужно ли пойти и отдать бандиту-автомату часть своих сбережений за крошечную порцию кофе...
Так вот, обвел, значит отец Венедикт своим взглядом братию, смирил ее этим зело и начал речь про нечестивые обычаи крестить людей вне Церкви по домам.
— Знамо ли дело! — взлетали слова о.Венедикта под своды трапезной, — Какая-то бабка или какой-то дедка берут и крестят! В храм Божий тяжело чтоли человеку придти? А потом разбирайся тут, ломай голову, каноническое это Крещение или нет!
Все сидели и внимательно слушали, или делали вид, что слушали, но если и делали вид, то поневоле с такой физиономией предашься вниманию к словам. Система воспитания, перевоспитания и смирения отца наместника редко давала сбои. Притихли все. Понурили головы. Гости даже перестали жувать, всем видом показывая, что, дескать они-то крещены по всем Правилам. Может быть даже прочитали Катехизис Филарета Московского во время оглашения.
Слушал и инок Василий. И чем больше он слушал, тем больше приливала кровь к его лицу. Слова отца Венедикта, казалось, падали перед ним и прожигали стол насквозь. От каждого глагола он вздрагивал и вжимал голову в плечи... Потом он стал бледнеть. Вдруг отец Василий неожиданно встал.
— Я! — выдавил он из себя.
— Что ты? — удивился отец Наместник.
— Я на дому крещен...
— Крестить! — вердикт отца Наместника не замедлил себя ждать.
Крещение отца Василия прошло гладко, без запинки. Прожив несколько лет в монастыре новокрещеный инок как ни в чем ни бывало вышел из купели. И только старый послушник Роман Свобода, который вот уже более двадцати лет отказывается от монашеского пострига (лучше послушником в рай, не достоин... то да се) рассказывает этот случай у себя на вахте подсобного хозяйства изумленным паломникам, подражая Хазанову и Винокуру одновременно вместе взятым.
Впоследствии отца Василия рукоположили во иеромонаха. Потом его настиг инсульт и он потерял дар речи. На исповеди и в "разговоре" он общался при помощи записок, так как в те времена Оптина пустынь еще не была наводнена гаджетами типа планшетов. А может он и сей час шариковой ручкой на бумажке пишет — не знаю.